Мама! Лазарь Кармен Дети-глухари #2 В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?.. Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством. Лазарь Кармен Мама! (Из жизни детей Одесского порта) ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ Тяжелое детство мне пало на долю… Я рос одиноко… Я рос позабытым, Пугливым ребенком, угрюмый, больной…      Надсон – Мама, мама! – стонет, мечется и бредит на своем матраце в углу, в приюте, Костя. Бедный Костя! Он работал вчера до двух часов ночи. Он чистил на пароходе котел, вылез и простудился. И теперь у него – тиф. Тяжело Косте. Бедный ребенок горит. Горят хрупкое, тоненькое и оголенное во многих местах тельце, оголенные ножки и миловидное личико. Костя то сожмется в комок, то вытянется, что-то залепечет, и через каждые две минуты проносится по палате его тоскливое и за душу хватающее: – Ма-а-ма, ма-а-ма! Костя зовет маму. А мама помогла бы ему. Она охладила бы его горящее личико, освежила бы водой его губы, рассказала бы ему сказку, перекрестила бы его и убаюкала. Где же ты, мама?! Ручки тянутся, падают, снова тянутся, но мама не идет. Нет мамы! Мама не слышит. Она далеко, далеко, а может быть, и глубоко в земле, и некому его приласкать и приголубить. – Мама, мама! Безучастная палата спит. Спят на полу и на матрацах, чуть ли не друг на друге мертвецки пьяные дикари – тряпичники и угольщики. И один храп служит ему ответом на его зов, способный разбудить камни. – Мама, мама! Кто-то наконец услышал его. Услышал сносчик. Злой, пьяный, недавно проигравший в «орла и ореш» пояс, картуз и голландку, он присел, уперся в матрац руками, скосил глаза и рявкнул: – Эй, ты, молчать! Не то рразобью! – Ма-а-ма, ма-а-ма! – Я тебе говорю – молчать! – Ма-ама! Будь Костя здоров, он узнал бы в этом рыканье бретера и задиру порта Бульдога. Но он болен… И он опять заныл. – Ма-а-ма! – Стой же! Сносчик вскочил и, шатаясь и отдавливая руки и ноги спящим, подошел и нагнулся к Косте. – Ты чего ор-решь? Мальчик широко раскрыл глаза и, не узнав Бульдога, снова зашевелил губами: – Ма… Но сносчик не дал ему окончить. Он схватил его за плечи, поднял высоко на воздух, несколько секунд продержал его и бросил затем, как негодную собачонку, назад, на пол. – Будешь? – спросил сносчик. Костя ничего не промолвил, притих и уставился в него глазами. Глаза его недоумевали. «За что?» – спрашивали эти детские глазки. Сносчик отошел, вернулся к своему матрацу и через минуту заснул. И он не слышал больше, как тотчас же Костя затянул вновь: – Мама! Всю ночь Костя звал маму, но не дозвался ее. Злая! Она не пришла. Не поспешила на его зов, не облегчила его страданий, не обласкала. И когда поутру палата проснулась, то нашла Костю мертвым. Он лежал, свернувшись на своем матраце в углу калачиком. И рот и глаза у него были полуоткрыты, точно и во сне, страшном, вечном, он не переставал лепетать: – Мама, мама!